Иван Тургенев
В одной из отдаленных улиц Москвы, в сером доме с белыми колоннами,
антресолью и покривившимся балконом, жила некогда барыня, вдова, окруженная
многочисленною дворней. Сыновья ее служили в Петербурге, дочери вышли замуж;
она выезжала редко и уединенно доживала последние годы своей скупой и
скучающей старости. День ее, нерадостный и ненастный, давно прошел; но и
вечер ее был чернее ночи.
Из числа всей ее челяди самым замечательным лицом был дворник Герасим,
мужчина двенадцати вершков роста, сложенный богатырем и глухонемой от
рожденья. Барыня взяла его из деревни, где он жил один, в небольшой избушке,
отдельно от братьев, и считался едва ли не самым исправным тягловым мужиком.
Одаренный необычайной силой, он работал за четверых-дело спорилось в его
руках, и весело было смотреть на него, когда он либо пахал и, налегая
огромными ладонями на соху, казалось, один, без помощи . лошаденки,
взрезывал упругую грудь земли, либо о Петров день так сокрушительно
действовал косой, что хоть бы молодой березовый лесок смахивать с корней
долой, либо проворно и безостановочно молотил трехаршинным цепом, и как
рычаг опускались и поднимались продолговатые и твердые мышцы его плечей.
Постоянное безмолвие придавало торжественную важность его неистомной работе.
Славный он был мужик, и не будь его несчастье, всякая девка охотно пошла бы
за него замуж… Но вот Герасима привезли в Москву, купили ему сапоги, сшили
кафтан на лето, на зиму тулуп, дали ему в руки метлу и лопату и определили
его дворником.
Крепко не полюбилось ему сначала его новое житье. С детства привык он к
полевым работам, к деревенскому быту. Отчужденный несчастьем своим от
сообщества людей, он вырос немой и могучий, как дерево растет на плодородной
земле… Переселенный в город, он не понимал, что с ним такое деется,-
скучал и недоумевал, как недоумевает молодой, здоровый бык, которого только
что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, взяли, поставили на
вагон железной дороги — и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами,
то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда
мчат-бог весть! Занятия Герасима по новой его должности казались ему шуткой
после тяжких крестьянских работ; а полчаса все у него было готово, и он
опять то останавливался посреди двора и глядел, разинув рот, на всех
проходящих, как бы желая добиться от них решения загадочного своего
положения, то вдруг уходил куда-нибудь в уголок и, далеко швырнув метлу и
лопату, бросался на землю лицом и целые часы лежал на груди неподвижно, как
пойманный зверь. Но ко всему привыкает человек, и Герасим привык наконец к
городскому житью. Дела у него было немного; вся обязанность его состояла в
том, чтобы двор содержать в чистоте, два раза в день привезти бочку с водой,
натаскать и наколоть дров для кухни и дома да чужих не пускать и по ночам
караулить. И надо сказать, усердно исполнял он свою обязанность: на дворе у
него никогда ни щепок не валялось, ни сору; застрянет ли в грязную пору
где-нибудь с бочкой отданная под его начальство разбитая кляча-водовозка, он
только двинет плечом-и не только телегу, самое лошадь спихнет с места; дрова
ли примется он колоть, топор так и звенит у него, как стекло, и летят во все
стороны осколки и поленья; а что насчет чужих, так после того, как он
однажды ночью, поймав двух воров, стукнул их друг о дружку лбами, да так
стукнул, что хоть в полицию их потом не води, все в околотке очень стали
уважать его; даже днем проходившие, вовсе уже не мошенники, а просто
незнакомые люди, при виде грозного дворника отмахивались и кричали на него,
как будто он мог слышать их крики. Со всей остальной челядью Герасим
находился в отношениях не то чтобы приятельских,-они его побаивались,-а
коротких: он считал их за своих. Они с ним объяснялись знаками, и он их
понимал, в точности исполнял все приказания, но права свои тоже знал, и уже
никто не смел садиться на его место в застолице. Вообще Герасим был нрава
строгого и серьезного, любил во всем порядок; даже петухи при нем не смели
драться, а то беда! увидиг, тотчас схватит за ноги, повертит раз десять на
воздухе колесом и бросит врозь. На дворе у барыни водились тоже гуси; но
гусь, известно, птица важная и рассудительная; Герасим чувствовал к ним
уважение, ходил за ними и кормил их; он сам смахивал на степенного гусака.
Ему отвели над кухней каморку; он устроил ее себе сам, по своему вкусу:
соорудил в ней кровать из дубовых досок на четырех чурбанах, истинно
богатырскую кровать;
сто пудов можно было положить на нее- не погнулась бы;
под кроватью находился дюжий сундук; в уголку стоял столик такого же
крепкого свойства, а возле столика-стул на трех ножках,, да такой прочный и
приземистый, что сам Герасим, бывало, поднимет его, уронит и ухмыльнется.
Каморка запиралась на замок, напоминавший своим видом калач, только черный;
ключ от этого замка Герасим всегда носил с собой на пояске. Он не любил,
чтобы к нему ходили.
Так прошел год, по окончании которого с Герасимом случилось небольшое
происшествие.
Старая барыня, у которой он жил в дворниках, во всем следовала древним
обычаям и прислугу держала многочисленную: в доме у ней находились не только
прачки, швеи, столяры, портные и портнихи,- был даже один шорник, он же
считался ветеринарным врачом и лекарем для людей, был домашний лекарь для
госпожи, был, наконец, один ба-шмачник, по имени Капитон Климов, пьяница
горький. Климов почитал себя существом обиженным и не оцененным по
достоинству, человеком образованным и столичным, которому не в Москве бы
жить, без дела, в каком-то захолустье, и если пил, как он сам выражался с
расстановкой и стуча себя в грудь, то пил уже именно с горя. Вот зашла
однажды о нем речь у барыни с ее главным дворецким, Гаврилой, человеком,
которому, судя по одним его желтым глазкам и утиному носу, сама судьба,
казалось, определила быть начальствующим лицом. Барыня сожалела об
испорченной нравственности Капитона, которого накануне только что отыскали
где-то на улице.
— А что, Гаврила,- заговорила вдруг она,- не женить ли нам его, как ты
думаешь? Может, он остепенится.
— Отчего же не женить-с! Можно-с,-ответил Гаврила,- и очень даже будет
хорошо-с.
— Да; только кто за него пойдет?
— Конечно-с. А впрочем, как вам будет угодно-с. Все же он, так сказать,
на что-нибудь может быть потребен; из десятка его не выкинешь.
— Кажется, ему Татьяна нравится?
Гаврила хотел было что-то возразить, да сжал губы.
— Да!.. пусть посватает Татьяну,- решила барыня, с удовольствием
понюхивая табачок,- слышишь?
— Слушаю-с,-произнес Гаврила и удалился. Возвратясь в свою комнату (она
находилась во флигеле и была почти вся загромождена коваными сундуками),
Гаврила сперва выслал вон свою жену, а потом подсел к окну и задумался.
Неожиданное распоряжение барыни его, видимо, озадачило. Наконец он встал и
велел кликнуть Капитона. Капитон явился… Но прежде чем мы передадим
читателям их разговор, считаем нелишним рассказать в немногих словах, кто
была эта Татьяна, на которой приходилось Капитону жениться, и почему
повеление барыни смутило дворецкого.
Татьяна, состоявшая, как мы сказали выше, в должности прачки (впрочем,
ей, как искусной и ученой прачке, поручалось одно тонкое белье), была
женщина лет двадцати ось-ми, маленькая, худая, белокурая, с родинками на
левой щеке. Родинки на левой щеке почитаются на Руси худой приметой —
предвещанием несчастной жизни… Татьяна не могла похвалиться своей участью.
С ранней молодости ее держали в черном теле; работала она за двоих, а ласки
никакой никогда не видала; одевали ее плохо, жалованье она получала самое
маленькое; родни у ней все равно что не было: один какой-то старый ключник,
оставленный за негодностью в деревне, доводился ей дядей да другие^дядья у
ней в мужиках состояли-вот и все. Когда-то оде слыла красавицей, но красота
с нее очень скоро соскочила. Нрава она была весьма смирного, или, лучше
сказать, запуганного, к самой себе она чувствовала полное равнодушие, других
боялась смертельно; думала только о том, как бы работу к сроку кончить,
никогда ни с кем не говорила и трепетала при одном имени барыни, хотя та ее
почти в глаза не знала. Когда Герасима привезли из деревни, она чуть не
обмерла от ужаса при виде его громадной фигуры, всячески старалась не
встречаться с ним, даже жмурилась, бывало, когда ей случалось пробегать мимо
него, спеша из дома в прачечную-Герасим сперва не обращал на нее особенного
внимания, потом стал посмеиваться, когда она ему попадалась, потом и
заглядываться на нее начал, наконец и вовсе глаз с нее не спускал.
Полюбилась она ему; кротким ли выражением лица, робостью ли движений — бог
его знает! Вот однажды пробиралась она по двору, осторожно поднимая на
растопыренных пальцах накрахмаленную барынину кофту… кто-то вдруг сильно
схватил ее за локоть; она обернулась и так и вскрикнула: за ней стоял
Герасим. Глупо смеясь и ласково мыча, протягивал он ей пряничного петушка, с
сусальным золотом на хвосте и крыльях. Она было хотела отказаться, но он
насильно впихнул его ей прямо в руку, покачал головой, пошел прочь и,
обернувшись, еще раз промычал ей что-то очень дружелюбное. С того дня он уж
ей не давал покоя: куда, бывало, она ни пойдет, он уж тут как тут, идет ей
навстречу, улыбается, мычит, махает руками, ленту вдруг вытащит из-за пазухи
и всучит ей, метлой перед ней пыль расчистит. Бедная девка просто не знала,
как ей быть и что делать. Скоро весь дом узнал о проделках немого дворника;
насмешки, прибауточки, колкие словечки посыпались на Татьяну. Над
Герасимом, однако, глумиться не все решались:
он шуток не любил; да и ее при нем оставляли в покое. Рада не рада, а
попала девка под его покровительство. Как все глухонемые, он очень был
догадлив и очень хорошо понимал, когда над ним или над ней смеялись. Однажды
за обедом кастелянша, начальница Татьяны, принялась ее, как говорится,
шпынять и до того ее довела, что та, бедная, не знала куда глаза деть и чуть
не плакала с досады. Герасим вдруг приподнялся, протянул свою огромную
ручищу, наложил ее на голову кастелянши и с такой угрюмой свирепостью
посмотрел ей в лицо, что та так и пригнулась к столу. Все умолкли. Герасим
снова взялся за ложку и продолжал хлебать щи. «Вишь, глухой черт, леший!» —
пробормотали все вполголоса, а кастелянша встала да ушла в девичью. А то в
другой раз, заметив, что Капитон, тот самый Капи-тон, о котором сейчас шла
речь, как-то слишком любезно раскалякался с Татьяной, Герасим подозвал его к
себе пальцем, отвел в каретный сарай да, ухватив за конец стоявшее в углу
дышло, .слегка, но многозначительно погрозил ему им. С тех пор уж никто не
заговаривал с Татьяной. И все это ему сходило с рук. Правда, кастелянша, как
только прибежала в девичью, тотчас упала в обморок и вообще так искусно
действовала, что в тот же день довела до сведения барыни грубый поступок
Герасима; но причудливая старуха только рассмеялась, несколько раз, к
крайнему оскорблению кастелянши, заставила ее повторить, как, дескать, он
принагнул тебя своей тяжелой ручкой, и на другой день выслала Герасиму
целковый. Она его жаловала как верного и сильного сторожа. Герасим порядком
ее побаивался,. но все-таки надеялся на ее милость и собирался уже
отправиться к ней с просьбой, не позволит ли она ему жениться на Татьяне. Он
только ждал нового кафтана, обещанного ему дворецким, чтоб в приличном виде
явиться перед барыней, как вдруг этой самой барыне пришла в голову мысль
выдать Татьяну за Капитона.
Читатель теперь легко сам поймет причину смущения, овладевшего
дворецким Гаврилой после разговора с госпожой. «Госпожа,-думал он, посиживая
у окна,-конечно, жалует Герасима (Гавриле хорошо это было известно, и оттого
он сам ему потакал), все же он существо бессловесное;
не доложить же госпоже, что вот Герасим, мол, за Татьяной ухаживает. Да
и наконец оно и справедливо, какой он муж? А с другой стороны, стоит этому,
прости господи, лешему узнать, что Татьяну выдают за Капитона, ведь он все в
доме переломает, ей-ей. Ведь с ним не столкуешь; ведь его, черта этакого,
согрешил я, грешный, никаким способом не уломаешь… право!..»
Появление Капитона прервало нить Гаврилиных размышлений. Легкомысленный
башмачник вошел, закинул руки назад и, развязно прислонясь к выдающемуся
углу стены подле двери, поставил правую ножку крестообразно перед левой и
встряхнул головой. «Вот, мол, я. Чего вам потребно?»
Гаврила посмотрел на Капитона и застучал пальцами по косяку окна.
Капитон только прищурил немного свои оловянные глазки, но не опустил их,
даже усмехнулся слегка и провел рукой по своим белесоватым волосам, которые
так и ерошились во все стороны. Ну да, я, мол, я. Чего глядишь?
— Хорош, — проговорил Гаврила и помолчал. — Хорош, нечего сказать!
Капитон только плечиками передернул. «А ты небось лучше?»-подумал он
про себя.
— Ну, посмотри на себя, ну, посмотри,-продолжал с укоризной
Гаврила,-ну, на кого ты похож?
Капитон окинул спокойным взором свой истасканный и оборванный сюртук,
свои заплатанные панталоны, с особенным вниманием осмотрел он свои дырявые
сапоги, особенно тот, о носок которого так щеголевато опиралась его правая
«ножка, и снова уставился на дворецкого.
— А что-с?
— Что-с?-повторил Гаврила.-Что-с? Еще ты говоришь: что-с? На черта ты
похож, согрешил я, грешный, вот на кого ты похож.
Капитон проворно замигал глазками.
«Ругайтесь, мол, ругайтесь, Гаврила Андреич»,- подумал он опять про
себя.
— Ведь вот ты опять пьян был,-начал Гаврила,—)-&едь опять? А? ну,
отвечай же.
— По слабости здоровья спиртным напиткам подвергался действительно,-
возразил Капитон.
— По слабости здоровья!.. Мало тебя наказывают-вот что; а в Питере еще
был в ученье… Многому ты выучился в ученье. Только хлеб даром ешь.
— В этом случае, Гаврила Андреич, один мне судья:
сам господь бог- и больше никого. Тот один знает, каков я человек на
сем свете суть и точно ли даром хлеб ем. А что касается в соображении до
пьянства-то и в этом случае виноват не я, а более один товарищ; сам же меня
он сманул, да и сполитиковал, ушел то есть, а я…
— А ты остался, гусь, на улице. Ах ты, забубенный человек! Ну, да дело
не в том,- продолжал дворецкий.,- а вот что. Барыне…-тут он помолчал, —
барыне угодно, чтоб ты женился. Слышишь? Они полагают, что ты остепенишься
женившись. Понимаешь?
— Как не понимать-с.
— Ну, да. По-моему, лучше бы тебя хорошенько в руки взять. Ну, да это
уж их дело. Что ж? ты согласен? Капитон осклабился.
— Женитьба дело хорошее для человека, Гаврила Андреич; и я, с своей
стороны, с очень моим приятным удовольствием.
— Ну, да,-возразил Гаврила и подумал про себя: «Нечего сказать,
аккуратно говорит человек».-Только вот что,-продолжал он вслух,-невесту-то
тебе приискали неладную.
— А какую, позвольте полюбопытствовать?..
— Татьяну.
— Татьяну?
И Капитон вытаращил глаза и отделился от стены.
— Ну, чего ж ты всполохнулся?.. Разве она тебе не по нраву?
— Какое не по нраву, Гаврила Андреич! девка она ничего, работница,
смирная девка… Да ведь вы сами знаете, Гаврила Андрепч, ведь тот-то,
леший, кикимора-то степная, ведь он за ней…
— Знаю, брат, все знаю,-с досадой прервал его дворецкий.-да ведь…
— Да помилуйте, Гаврила Андреич! ведь он меня убьет, ей-богу убьет, как
муху какую-нибудь прихлопнет; ведь у него рука, ведь вы извольте сами
посмотреть, что у него за рука; ведь у него просто Минина и Пожарского рука.
Ведь он, глухой, бьет и не слышит, как бьет! Словно во сне кулачищами-то
махает. И унять его нет никакой возможности; почему? потому, вы сами знаете,
Гаврила Андреич, он глух и вдобавку глуп, как пятка. Ведь это какой-то
зверь, идол, Гаврила Андреич,-хуже идола… осина какая-то: за что же я
теперь от него страдать должен? Конечно, мне уж теперь все нипочем:
обдержался, обтерпелся человек, обмаслился, как коломенский горшок,-все же
я, однако, человек, а не какой-нибудь, в самом деле, ничтожный горшок.
— Знаю, знаю, не расписывай…
— Господи боже мой!-с жаром продолжал башмач-ник,-когда же конец?
когда, господи! Горемыка я, горемыка неисходная! Судьба-то, судьба-то моя,
подумаешь! В младых летах был я бит через немца хозяина, в лучший сустав
жизни моей бит от своего же брата, наконец в зрелые годы вот до чего
дослужился…
— Эх, ты, мочальная душа,- проговорил Гаврила.- Чего распространяешься,
право!
— Как чего, Гаврила Андреич! Не побоев я боюсь, Гаврила Андреич. Накажи
меня господин в стенах да подай мне при людях приветствие, и все я в числе
человеков, а тут ведь от кого приходится…
— Ну, пошел вон,-нетерпеливо перебил его Гаврила. Капитон отвернулся и
поплелся вон.
— А положим, его бы не было,- крикнул ему вслед дворецкий,-ты-то сам
согласен?
— Изъявляю,- возразил Капитон и удалился. Красноречие не покидало его
даже в крайних случаях. Дворецкий несколько раз прошелся по комнате.
— Ну, позовите теперь Татьяну,- промолвил он наконец. Через несколько
мгновений Татьяна вошла чуть слышно и остановилась у порога.
— Что прикажете, Гаврила Андреич?-проговорила она тихим голосом.
Дворецкий пристально посмотрел на нее.
— Ну,-промолвил он,-Танюша, хочешь замуж идти? Барыня тебе жениха
сыскала.
— Слушаю, Гаврила Андреич. А кого они мне в женихи назначают?-прибавила
она с нерешительностью.
— Капитона, башмачника.
— Слушаю-с.
— Он легкомысленный человек, это точно. Но госпожа в этом случае на
тебя надеется.
— Слушаю-с.
— Одна беда… ведь этот глухарь-то, Гараська, он ведь за тобой
ухаживает. И чем ты этого медведя к себе приворожила? А ведь он убьет тебя,
пожалуй, медведь этакой..
— Убьет, Гаврила Андреич, беспременно убьет.
— Убьет… Ну, это мы увидим. Как это ты говоришь: убьет! Разве он
имеет право тебя убивать, посуди сама.
— А не знаю, Гаврила Андреич, имеет ли, нет ли.:
— Экая! ведь ты ему этак ничего не обещала…
— Чего изволите-с?
Дворецкий помолчал и подумал:
«Безответная ты душа!»-Ну, хорошо,-прибавил он,- мы еще поговорим с
тобой, а теперь ступай, Танюша; я вижу, ты точно смиренница.
Татьяна повернулась, оперлась легонько о притолоку и ушла.
«А может быть, барыня-то завтра и забудет об этой свадьбе,- подумал
дворецкий,- я-то из чего растревожился? Озорника-то мы этого скрутим; коли
что-в полицию знать дадим…»-Устинья Федоровна!-крикнул он громким голосом
своей жене,- поставьте-ка самоварчик, моя почтенная…
Татьяна почти весь тот день не выходила из прачечной. Сперва она
всплакнула, потом утерла слезы и принялась по-прежнему за работу. Капитон до
самой поздней ночи просидел в заведении с каким-то приятелем мрачного вида и
подробно ему рассказал, как он в Питере проживал у одного барина, который
всем бы взял, да за порядками был наблюдателен и притом одной ошибкой
маленечко произволялся: хмелем гораздо забирал, а что до женского пола,
просто во все качества доходил… Мрачный товарищ только поддакивал; но
когда Капитон объявил наконец, что он, по одному случаю, должен завтра же
руку на себя наложить, мрачный товарищ заметил, что пора спать. И они
разошлись грубо и молча.
Между тем ожидания дворецкого не сбылись. Барыню так заняла мысль о
Капитоновой свадьбе, что она даже ночью только об этом разговаривала с одной
из своих компаньонок, которая держалась у ней в доме единственно на случай
бессонницы и, как ночной извозчик, спала днем. Когда Гаврила вошел к ней
после чаю с докладом, первым ее вопросом было:
а что наша свадьба, идет? Он, разумеется, отвечал, что идет как нельзя
лучше и что Капитон сегодня же к ней явится с поклоном. Барыне что-то
нездоровилось; она недолго занималась делами. Дворецкий возвратился к себе в
комнату и созвал совет. Дело точно требовало особенного обсуждения. Татьяна
не прекословила, конечно; но Капитон объявлял во всеуслышание, что у него
одна голова, а не две и не три… Герасим сурово и быстро на всех
поглядывал, не отходил от девичьего крыльца и, казалось, догадывался, что
затевается что-то для него недоброе. Собравшиеся (в числе их присутствовал
старый буфетчик, по прозвищу дядя Хвост, к которому все с почтеньем
обращались за советом, хотя только и слышали от него, что: вот оно как, да:
да, да, да) начали с того, что, на всякий случай для безопасности, заперли
Капитон а в чуланчик с водоочистительной машиной и принялись думать крепкую
думу. Конечно, легко было прибегнуть к силе; но боже сохрани! выйдет шум,
барыня обеспокоится-беда! Как быть? Думали, думали и выдумали наконец.
Неоднократно было замечено, что Герасим терпеть не мог пьяниц… Сидя за
воротами, он всякий раз, бывало, с негодованием отворачивался. когда мимо
его неверными шагами и с козырьком фуражки на ухе проходил какой-нибудь
нагрузившийся человек. Решили научить Татьяну, чтобы она притворилась
хмельной и прошла бы, пошатываясь и покачиваясь, мимо Герасима. Бедная девка
долго не соглашалась, но ее уговорили;
притом она сама видела, что иначе она не отделается от своего
обожателя. Она пошла. Капитона выпустили из чуланчика: дело все-таки до него
касалось. Герасим сидел на тумбочке у ворот и тыкал лопатой в землю… Из-за
всех углов, из-под штор за окнами глядели на него…
Хитрость удалась как нельзя лучше. Увидев Татьяну, он сперва, по
обыкновению, с ласковым мычаньем закивал головой; потом вгляделся, уронил
лопату, вскочил, подошел к ней, придвинул свое лицо к самому ее лицу… Она
от страха еще более зашаталась и закрыла глаза… Он схватил ее за руку,
помчал через весь двор и, войдя с нею в комнату, где заседал совет, толкнул
ее прямо к Капитону. Татьяна так и обмерла… Герасим постоял, поглядел на
нее, махнул рукой, усмехнулся и пошел, тяжело ступая, в свою каморку…
Целые сутки не выходил он оттуда. Форейтор Антипка сказывал потом, что он
сквозь щелку видел, как Герасим, сидя на кровати, приложив к щеке руку,
тихо, мерно и только изредка мыча, пел, то есть покачивался, закрывал глаза
и встряхивал головой, как ямщики или бурлаки, когда они затягивают свои
заунывные песни. Антипке стало жутко, и он отошел от щели. Когда же на
другой день Герасим вышел из каморки, в нем особенной перемены нельзя было
заметить. Он только стал как будто поугрюмее, а на Татьяну и на Капитона не
обращал ни малейшего внимания. В тот же вечер они оба с гусями под мышкой
отправились к барыне и через неделю женились. В самый день свадьбы Герасим
не изменил своего поведения ни в чем; только с реки он приехал без воды:
он как-то на дороге разбил бочку; а на ночь, в конюшне он так усердно
чистил и тер свою лошадь, что та шаталась как.былинка на ветру и
переваливалась с ноги на ногу под его железными кулаками.
Все это происходило весною. Прошел еще год, в течение которого Капитон
окончательно спился с кругу и, как человек решительно никуда не годный, был
отправлен с обозом в даль нюю деревню, вместе с своею женой. В день отъезда
он сперва очень храбрился и уверял, что, куда его ни пошли, хоть туда, где
бабы рубахи моют да вальки на небо кладут, он все не пропадет; но потом упал
духом, стал жаловаться, что его везут к необразованным людям, и так ослабел
наконец, что даже собственную шапку на себя надеть не мог; какая-то
сострадательная душа надвинула ее ему на лоб, поправила козырек и сверху ее
прихлопнула. Когда же все было готово и мужики уже держали вожжи в руках и
ждали только слова: «С богом!», Герасим вышел из своей каморки, приблизился
к Татьяне и подарил ей на память красный бумажный платок, купленный им для
нее же с год тому назад. Татьяна, с великим равнодушием переносившая до того
мгновения все превратности своей жизни, тут, однако, не вытерпела,
прослезилась и, садясь в телегу, по-христиански три раза поцеловалась с
Герасимом. Он хотел проводить ее до заставы и пошел сперва рядом с ее
телегой, но вдруг остановился на Крымском Броду, махнул рукой и отправился
вдоль реки.
Дело было к вечеру. Он шел тихо и глядел на воду. Вдруг ему показалось,
что что-то барахтается в тине у самого берега. Он нагнулся и увидел
небольшого щенка, белого с черными пятнами, который, несмотря на все свои
старания, никак не мог вылезть из воды, бился, скользил и дрожал всем своим
мокреньким и худеньким телом. Герасим поглядел на несчастную собачонку,
подхватил ее одной рукой, сунул ее к себе в пазуху и пустился большими
шагами домой. Он вошел в свою каморку, уложил спасенного щенка на кровати,
прикрыл его своим тяжелым армяком, сбегал сперва в конюшню за соломой, потом
в кухню за чашечкой молока. Осторожно откинув армяк и разостлав солому,
поставил он молоко на кровать. Бедной собачонке было всего недели три, глаза
у ней прорезались недавно; один глаз даже казался немножко больше другого;
она еще не умела пить из чашки и только дрожала и щурилась. Герасим взял ее
легонько двумя пальцами за голову и принагнул ее мордочку к молоку. Собачка
вдруг начала пить с жадностью, фыркая, трясясь и захлебываясь. Герасим
глядел, глядел да как засмеется вдруг… Всю ночь он возился с ней,
укладывал ее, обтирал и заснул наконец сам возле нее каким-то радостным и
тихим сном.
Ни одна мать так не ухаживает за своим ребенком, как ухаживал Герасим
за своей питомицей. (Собака оказалась сучкой.) Первое время она была очень
слаба, тщедушна и собой некрасива, но понемногу справилась и выравнялась, а
месяцев через восемь, благодаря неусыпным попечениям своего спасителя,
превратилась в очень ладную собачку испанской породы, с длинными ушами,
пушистым хвостом в виде трубы ^к большими выразительными глазами. Она
страстно привязалась к Герасиму и не отставала от него ни на шаг, все ходила
за ним, повиливая хвостиком. Он и кличку ей дал — немые знают, что мычанье
их обращает на себя внимание других,- он назвал ее Муму. Все люди в доме ее
полюбили и тоже кликали Мумуней. Она была чрезвычайно умна, ко всем
ласкалась, но любила одного Герасима. Герасим сам ее любил без памяти… и
ему было неприятно, когда другие ее гладили: боялся он, что ли, за нее,
ревновал ли он к ней-бог весть! Она его будила по утрам, дергая его за полу,
приводила к нему за повод старую водовозку, с которой жила в большой дружбе,
с важностью на лице отправлялась вместе с ним на реку, караулила его метлы и
лопаты, никого не подпускала к его каморке. Он нарочно для нее прорезал
отверстие в своей двери, и она как будто чувствовала, что только в
Герасимовой каморке она была полная хозяйка, и потому, войдя в нее, тотчас с
довольным видом вскакивала на кровать. Ночью она не спала вовсе, но не лаяла
без разбору, как иная глупая дворняжка, которая, сидя на задних лапах и
подняв морду и зажмурив глаза, лает просто от скуки, так, на звезды, н
обыкновенно три раза сряду — нет! тонкий голосок Муму никогда не раздавался
даром: либо чужой близко подходил к забору, либо где-нибудь поднимался
подозрительный шум или шорох… Словом, она сторожила отлично. Правда, был
еще, кроме ее, на дворе старый пес желтого цвета,
с бурыми крапинами, по имени Волчок, но того никогда, даже ночью, не
спускали с цепи, да и он сам, по дряхлости своей, вовсе не требовал
свободы-лежал себе, свернувшись, в своей конуре и лишь изредка издавал
сиплый, почти беззвучный лай, который тотчас же прекращал, как бы сам
чувствуя всю его бесполезность. В господский дом Муму не ходила и, когда
Герасим носил в комнаты дрова, всегда оставалась назади и нетерпеливо его
выжидала у крыльца, навострив уши и поворачивая голову то направо, то вдруг
налево, при малейшем стуке за дверями…
Так прошел еще год. Герасим продолжал свои дворниче-ские занятия и
очень был доволен своей судьбой, как вдруг произошло одно неожиданное
обстоятельство… а именно:
в один прекрасный летний день барыня с своими приживалками расхаживала
по гостиной. Она была в духе, смеялась и шутила; приживалки смеялись и
шутили тоже, но особенной радости они не чувствовали: в доме не очень-то
любили, когда на барыню находил веселый час, потому что, во-первых, она
тогда требовала от всех немедленного и полного сочувствия и сердилась, если
у кого-нибудь лицо не сияло удовольствием, а во-вторых, эти вспышки у ней
продолжались недолго и обыкновенно заменялись мрачным и кислым расположением
духа. В тот день она как-то счастливо встала; на картах ей вышло четыре
валета: исполнение желаний (она всегда гадала по утрам),-и чай ей показался
особенно вкусным, за ;
что горничная получила на словах похвалу и деньгами гри- ‘ венник. С
сладкой улыбкой на сморщенных губах гуляла барыня по гостиной и подошла к
окну. Перед окном был разбит палисадник, и на самой средней клумбе, под
розовым кусточком, лежала Муму и тщательно грызла кость. Барыня увидала ее.
— Боже мой!-воскликнула она вдруг,-что это за собака?
Приживалка, к которой обратилась барыня, заметалась, бедненькая, с тем
тоскливым беспокойством, которое обыкновенно овладевает подвластным
человеком, когда он еще не знает хорошенько, как ему понять восклицание
начальника.
— Н…н…е знаю-с,- пробормотала она,- кажется, немого.
— Боже мой!-• прервала барыня,-да она премиленькая собачка! Велите ее
привести. Давно она у него? Как же я это ее не видала до сих пор?.. Велите
ее привести.
Приживалка тотчас порхнула в переднюю. • — Человек, человек! —
закричала она,- приведите поскорей Муму! Она в палисаднике.
— А ее Муму зовут,- промолвила барыня,- очень хорошее имя.
— Ах, очень-с! — возразила приживалка.- Скорей, Степан!
Степан, дюжий парень, состоявший в должности лакея, бросился сломя
голову в палисадник и хотел было схватить Муму, но та ловко вывернулась
из-под его пальцев и, подняв хвост, пустилась во все лопатки к Герасиму,
который в то время у кухни выколачивал и вытряхивал бочку, перевертывая ее в
руках, как детский барабан. Степан побежал за ней вслед, начал ловить ее у
самых ног ее хозяина; но проворная собачка не давалась чужому в руки,
прыгала и увертывалась. Герасим смотрел с усмешкой на всю эту возню; наконец
Степан с досадой приподнялся и поспешно растолковал ему знаками, что барыня,
мол,, требует твою собаку к себе. Герасим немного изумился, однако подозвал
Муму, поднял ее с земли и передал Степану. Степан принес ее в гостиную и
поставил на паркет. Барыня начала ее ласковым голосом подзывать к себе.
Муму, отроду еще не бывавшая в таких великолепных покоях, очень испугалась и
бросилась было к двери, но, оттолкнутая услужливым Степаном, задрожала и
прижалась к стене.
— Муму, Муму, подойди же ко мне, подойди к барыне,- говорила госпожа,-
подойди, глупенькая… не бойся…
— Подойди, подойди, Муму, к барыне,-твердили приживалки,-подойди.
Но Муму тоскливо оглядывалась кругом и не трогалась с места.
— Принесите ей что-нибудь поесть,- сказала барыня.- Какая она глупая! к
барыне не идет. Чего боится?
— Они не привыкли еще,-произнесла робким и умильным голосом одна из
приживалок.
Степан принес блюдечко с молоком, поставил перед Муму, но Муму даже и
не понюхала молока и все дрожала и озиралась по-прежнему.
— Ах, какая же ты! — промолвила барыня, подходя к ней, нагнулась и
хотела погладить ее, но Муму судорожно повернула голову и оскалила зубы.
Барыня проворно отдернула руку…
Произошло мгновенное молчание. Муму слабо визгнула, как бы жалуясь и
извиняясь… Барыня отошла и нахмурилась. Внезапное движение собаки ее
испугало.
— Ах! — закричали разом все приживалки,- не укусила ли она вас, сохрани
бог! (Муму в жизнь свою никого никогда не укусила.) Ах, ах!
— Отнести ее вон,- проговорила изменившимся голосом старуха.- Скверная
собачонка! какая она злая!
И, медленно повернувшись, направилась она в свой кабинет. Приживалки
робко переглянулись и пошли было за ней, но она остановилась, холодно
посмотрела на них, промолвила: «Зачем это? ведь я вас не зову»,-и ушла,
Приживалки отчаянно замахали руками на Степана; тот подхватил Муму и
выбросил ее поскорей за дверь, прямо к ногам Герасима,- а через полчаса в
доме уже царствовала глубокая тишина и старая барыня сидела на своем диване
мрачнее грозовой тучи.
Какие безделицы, подумаешь, могут иногда расстроить человека!
До самого вечера барыня была не з духе, ни с кем не разговаривала, не
играла в карты и ночь дурно провела. Вздумала, что одеколон ей подали не
тот, который обыкновенно подавали, что подушка у ней пахнет мылом, и
заставила кастеляншу все белье перенюхать — словом, волновалась и
«горячилась» очень. На другое утро она велела позвать Гаарилу часом ранее
обыкновенного.
— Скажи, пожалуйста,- начала она, как только тот, не без некоторого
внутреннего лепетания, переступил порог ее кабинета,- что это за собака у
нас на дворе всю ночь лаяла? мне спать не дала!
— Собака-с… какая-с… может быть, немого собака-с,- произнес он не
совсем твердым голосом.
— Не знаю, немого ли, другого ли кого, только спать мне не дала. Да я и
удивляюсь, на что такая пропасть собак! Желаю знать. Ведь есть у нас дворная
собака? . .
— Как же-с, есть-с. Волчок-с.
— Ну, чего еще, на что нам еще собака? Только одни беспорядки заводить.
Старшего нет в доме-вот что. И на что немому собака? Кто ему позволил собак
у меня на дворе держать? Вчера я подошла к окну, а она в палисаднике лежит,
какую-то мерзость притащила, грызет-а у меня там розы посажены…
Барыня помолчала.
— Чтоб ее сегодня же здесь не было… слышишь?
— Слушаю-с.
— Сегодня же. А теперь ступай. К докладу я тебя потом позову.
Гаврила вышел.
Проходя через гостиную, дворецкий для порядка переставил колокольчик с
одного стола на другой, втихомолочку высморкал в зале свой утиный нос и
вышел в переднюю. В передней на конике спал Степан, в положении^убйтого
воина на батальной картине, судорожно вытянув обнаженные ноги из-под
сюртука, служившего ему вместо одеялй: Дворецкий растолкал его и вполголоса
сообщил ему какое-то приказание, на которое Степан отвечал полузевком,
полухохотом. Дворецкий удалился, а Степан вскочил, натянул на себя кафтан и
сапоги, вышел и остановился у крыльца. Не прошло пяти минут, как появился
Герасим с огромной вязанкой дров за спиной, в сопровождении неразлучной
Муму. (Барыня свою спальню и кабинет приказывала протапливать даже летом.)»
Герасим стал боком перед дверью, толкнул ее плечом и ввалился в дом с своей
ношей. Муму, по обыкновению, осталась его дожидаться. Тогда Степан, улучив
удобное мгновение, внезапно бросился’ на нее, как коршун на цыпленка,
придавил ее грудью к земле, сгреб в охапку и, не надев даже картуза, выбежал
с нею на двор, сел на первого попавшегося извозчика и поскакал в Охотный
ряд. Там он скоро отыскал покупщика, которому уступил ее за полтинник, с тем
только, чтобы он по крайней мере неделю продержал ее на привязи, и тотчас
вернулся; но, не доезжая до дому, слез с извозчика и, обойдя двор кругом, с
заднего переулка, через забор перескочил на двор; в калитку-то он побоялся
идти, как бы не встретить Герасима.
Впрочем, его беспокойство было напрасно: Герасима уже не было на дворе.
Выйдя из дому, он тотчас хватился Муму;
он еще не помнил, чтоб она когда-нибудь не дождалась его возвращения,
стал повсюду бегать, искать ее, кликать по-своему… бросился в свою
каморку, на сеновал, выскочил на улицу-туда-сюда… Пропала! Он обратился к
людям, с самыми отчаянными знаками спрашивал о ней, показывая на пол-арЧитать другие рассказы и стихотворения Тургенева.Содержание